Томас (Пауль Томас) Манн - Ранние новеллы [Frühe Erzählungen]

— Паралич сердца, — сказал он и кивнул, словно бы вовсе не удивившись.

Этот неумеха, этот шут сделал вид, будто все знал!

Но я? Я понял? На улице шумел дождь, кипело море, в печной трубе завывал ветер — о да, оставшись с ней один, я стукнул кулаком по столу, так ясно стало мне все в одно мгновение! Целых двадцать лет я подтягивал смерть к тому дню, что наступит через час, и что-то во мне, сидящее глубоко-глубоко, тайно знало: я не смогу оставить этого ребенка. Я не мог бы умереть после полуночи, а между тем это все-таки должно произойти! Она бы пришла, а я бы опять ее отослал: тогда она сначала наведалась к ребенку, поскольку ей пришлось подчиниться моему знанию и моей вере. Значит, я сам навлек смерть на твою кроватку, сам убил тебя, моя маленькая Асунсьон? Ах, какие грубые, убогие слова для тонких, загадочных явлений!

Прощай, прощай! Может быть, там, снаружи, я встречу твою мысль, твое предчувствие. Ибо — видишь? — стрелка движется, и лампа, освещающая твое прелестное личико, скоро погаснет. Я держу твою маленькую холодную руку и жду. Скоро она придет ко мне, и, услышав ее: «Лучше договоримся сразу», — я только кивну и закрою глаза…

Маленький господин Фридеман

Перевод Е. Шукшиной

Виновата была кормилица. Ну да, когда возникло первое подозрение, консульша Фридеман настоятельно увещевала ее покончить с этим пороком — а что толку? Помимо питательного пива она ежедневно выдавала ей еще по стакану красного вина — а что толку? Неожиданно выяснилось, что девушка пристрастилась и к спирту, предназначенному для горелки, и прежде чем кормилице нашли замену, прежде чем ее можно было выставить, беда уже стряслась. Когда мать и три ее дочери-отроковицы как-то раз вернулись с выезда, маленький, около месяца от роду Йоханнес, свалившись с пеленального столика, лежал на полу и пугающе тихо поскуливал, а ослушница бездумно стояла рядом.

Врач, с бережной уверенностью осмотрев конечности скрюченного, подрагивающего крохотного существа, сделал очень, очень серьезное лицо; три дочери, всхлипывая, сбились в угол, а охваченная сердечным смятением госпожа Фридеман принялась громко молиться.

Бедной женщине еще до рождения ребенка пришлось пережить смерть супруга, нидерландского консула, скончавшегося от сколь внезапной, столь и тяжелой болезни, и она была слишком сломлена, дабы вообще сметь надеяться, что у нее останется маленький Йоханнес. Только через два дня врач, ободряюще пожав ей руку, заявил, что непосредственная опасность, безусловно, миновала, самое главное, организм совершенно справился с легкой аффектацией мозга, что заметно хотя бы по взгляду, не имеющему уже того застывшего выражения, как в начале… Однако в остальном нужно подождать, как будет развиваться дело, и надеяться, так сказать, на лучшее, надеяться на лучшее.

Серый дом с высоким фронтоном, в котором рос Йоханнес Фридеман, стоял у северных ворот старинного, едва ли даже среднего по размерам торгового города. Через входную дверь вы попадали в просторную, выложенную каменной плиткой прихожую, откуда наверх вела лестница с белыми деревянными перилами. На стенных драпировках гостиной второго этажа красовались поблекшие пейзажи, а вокруг тяжелого стола красного дерева, покрытого бордовой плюшевой скатертью, стояли стулья с прямыми узкими спинками.

Здесь у окна, под которым всегда пышно цвели красивые цветы, он часто ребенком сидел на маленькой скамеечке в ногах у матери и, глядя на гладкий седой пробор, доброе, мягкое лицо, вдыхая всегда исходивший от нее еле уловимый запах, слушал, к примеру, какую-нибудь волшебную историю. Или послушно смотрел на портрет отца, приветливого мужчины с седыми бакенбардами. Отец теперь на небесах, говорила мать, и ждет их всех к себе.

За домом находился небольшой садик, где, несмотря на сладковатое марево, наплывавшее с соседней сахарной фабрики, летом обычно проводили добрую половину дня. Там стояло старое, узловатое ореховое дерево, и в его тени маленький Йоханнес, расположившись в низеньком деревянном кресле, часто колол орехи, а госпожа Фридеман и три взрослые уже сестры сидели в палатке из серой парусины. Взгляд матери, однако, часто отрывался от рукоделия, с печальной приветливостью обращаясь на ребенка.

Он не был красив, маленький Йоханнес; скорчившись в креслице, неутомимо ловко орудуя щипцами для орехов, с угловатой высокой грудью, сильно выпирающей спиной и очень длинными, тонкими руками, он являл собой в высшей степени странное зрелище. Кисти и стопы, впрочем, были узкими и имели нежную форму; у него также были большие, карие, как у косули, глаза, мягко очерченный рот и чудесные светло-каштановые волосы. Хотя лицо столь жалко вжималось в плечи, его все же можно было назвать почти красивым.

Семи лет его отправили в школу, и тут годы полетели однообразно и быстро. Каждый день немного смешной, важной походкой, иногда свойственной уродцам, он шествовал между островерхими домами и лавками к старому школьному зданию с готическими сводами, а сделав дома уроки, читал какую-нибудь из своих книг с красивыми пестрыми обложками или возился в саду, пока сестры вместо хворой матери хлопотали по хозяйству. Они выходили и в свет, так как Фридеманы принадлежали к высшим кругам города, но замуж еще, к сожалению, не вышли, ибо были не то чтобы богаты и довольно-таки уродливы.

Время от времени Йоханнес тоже получал приглашения от сверстников, но общение с ними приносило ему мало радости. В играх их он принимать участие не мог, а поскольку приятели по отношению к нему всегда бывали смущенно сдержанны, дружбы выйти не могло.

Пришло время, и он стал часто слышать, как одноклассники на школьном дворе рассказывают об известных переживаниях; внимательно, с расширенными глазами мальчик слушал мечтательные перешептывания о какой-нибудь девочке и молчал. «Все это, — твердил он себе, — что остальных, судя по всему, переполняет, из того рода, для чего я не гожусь, вроде гимнастических трюков и игры в мяч». Это порой несколько огорчало, но в конце концов он с незапамятных времен привык быть сам по себе и не разделять общих интересов.

И все-таки случилось, что его — ему уже исполнилось шестнадцать — внезапно потянуло к одной сверстнице. Это была сестра классного товарища, светловолосое, безудержно-радостное существо, познакомился он с ней у ее брата. В присутствии девушки он испытывал странное смущение, а то, как она обращалась с ним — натянуто и искусственно-приветливо, — порой вселяло глубокую печаль.

Как-то летом после обеда, прогуливаясь в одиночестве за городом на валу, позади зарослей жасмина он услышат шепот и осторожно подглядел между ветвей. На стоявшей там скамейке сидела та самая девушка, а рядом с ней — высокий рыжий юноша, которого он прекрасно знал; парень обнимал ее одной рукой и прижимался к губам поцелуем, на который она, хихикая, отвечала. Увидев это, Йоханнес развернулся и тихо ушел.

Голова его как никогда глубоко вжалась в плечи, руки задрожали, а из груди к горлу поднялась острая, тянущая боль. Но он усилием подавил ее и, как мог, решительно распрямился. «Ладно, — сказал он сам себе, — с этим покончено. Никогда в жизни больше не буду обо всем этом думать. Другим оно дает счастье и радость, мне же может принести лишь горе и страдание. Тут я подвел черту. Дело решенное. Никогда в жизни».

Решение пошло ему на пользу. Он отказался от этого, отказался навсегда. Йоханнес отправился домой и взял в руки книгу, а может, и скрипку, на которой, несмотря на уродливую грудь, выучился играть.

Семнадцати лет он оставил школу, чтобы заняться торговлей, которой в его кругах занимались все, и поступил учеником в крупную лесоторговую контору господина Шлифогта, внизу, у реки. Обращались с ним бережно, он же со своей стороны был вежлив и предупредителен, и так мирно и отлажено текло время. Однако, когда ему шел двадцать второй год, после долгих страданий умерла мать.

Это стало для Йоханнеса Фридемана огромным горем, он нес его долго. Он наслаждался им, этим горем, отдавался ему, как отдаются большому счастью, питал тысячами детских воспоминаний и смаковал как первое сильное переживание.

Разве жизнь не хороша сама по себе, не важно, складывается она для нас таким образом, который принято называть «счастливым», или нет? Йоханнес Фридеман чувствовал именно так и любил жизнь. Никому не понять, с каким задушевным тщанием он, сумев отказаться от величайшего счастья, какое она только может нам предложить, наслаждался доступными ему радостями. Прогулка по весне в загородном парке, благоухание цветка, птичье пение — разве нельзя за такое быть благодарным?

Он понимал и то, что образование тесно связано со способностью получать наслаждение, более того, что образование и является таковой способностью, — он понимал это и повышал свое образование. Он любил музыку и посещал все концерты, что давали в городе. Со временем сам, хотя и смотрелся при этом необычайно странно, стал неплохо играть на скрипке и радовался каждому удававшемуся ему красивому и нежному звуку. Он много читал и постепенно развил литературный вкус, который, пожалуй, не мог разделить ни с кем в городе. Он был осведомлен о новинках дома и за рубежом, умел оценить ритмическую прелесть стихотворения, погрузиться в интимное настроение изящно написанной повести… О, почти можно утверждать, что он был эпикурейцем.